Владимир Ост. Роман - Сергей Нагаев

– Паша! Большой! Что там пришло? – послышался женский голос из двери, соседствующей с воротами.

– Говядину должны были подогнать – нашу и «Францию». Иди распечатывать. Или мы сами?

– Я вам дам – сами, – из двери выдвинулась женщина в годах. – За вами глаз да глаз, дай волю – вагонами станете воровать.

– Баба Тань, обижаешь! Мы же не начальство – вагонами переть.

Состав (если можно назвать составом пару вагонов) остановился, и уже через пару минут отцепленный кем-то локомотив убрался обратно, за угол здания.

Выходя из-за спины Владимира, вдоль вагонов пошли несколько грузчиков в телогрейках – здесь, на комбинате, телогрейки вообще были бессменным хитом. Один из них, мужчина малорослый, но при этом фундаментального телосложения, задел Осташова плечом и, сделав еще пару шагов, остановился и обернулся:

– Володь, а знаешь, в чем разница между русскими телками и французскими?

– Я, Паш, в Париже пока не был.

– Ну так а никто нигде не был. Но я – знаю.

– Ну и в чем разница? Те дают, а эти только дразнятся?

– Сейчас разгружать начнем – увидишь.

Баба Таня подошла к середине первого вагона, осмотрела пломбу на замке двери, достала из кармана ручку и блокнотик, что-то пометила в нем. Затем с помощью кусачек, извлеченных из другого кармана, перекусила кольцо проволоки, на которой висела пломба, прошаркала ко второму вагону, где проделала те же манипуляции, и отошла в сторону.

– Ну, мальчики, поехали, – сказала баба Таня. – Так, новенькие – кто тут у нас? – она поглядела на Осташова, – Володя и… – она выделила взглядом тощенького парня, – и Миша-студент. Значит, кладем все на весы и не трогаем, пока я не взвешу и не запишу, понятненько, да? Только потом можете переносить в ящики.

– А дальше куда? – спросил Паша-большой. – Как обычно, в морозилку?

– Нет, Степан Алексеевич сейчас позвонит и скажет, куда дальше. Может, машины подойдут, и сразу по магазинам отправим. Пока вот в ящики складывайте.

– Мужики, делимся, кто с каким бригадиром: трое – со мной, «Францию» носить, и трое – с Пашей-маленьким, наше, совхозное мясо таскать, – сказал Паша-большой, слезая с сиденья электрокара.

– Давай-ка лучше я с ребятами французскую говядину разгружу, – вкрадчиво сказал Паша-маленький (тот квадратный малый, что допытывался у Владимира, известно ли ему, чем отличаются телки России от телок Франции).

– Ага, разбежался, – весело ответил Паша-большой. – Очень ты умный.

– А че?

– Ты уже прошлый раз «Францию» тягал, так что теперь моя очередь, а ты иди нашу хреначить.

– Ой, ну и захреначу!

– Ну вот и захреначь!

– Да и захреначу!

– Ну вот и давай!

– Че «давай»?

– Хреначь – вот чего.

– Да захреначу, че ты.

По завершении этой содержательной дискуссии оба Павла подошли к вагонам. Паша-большой отпер засов раздвижной двери белого длинного изящного вагона, а Паша-маленький – замок двери вагона ржаво-бурого цвета, и они одновременно откатили дверные створы.

Осташов заглянул в ближайший, бурый, вагон, там висели подвешенные на крючьях четвертины коровьих туш. Владимир не без любопытства рассмотрел ярко красные кусищи с фиолетовыми печатями и сообразил, каким именно образом действовала разделочная пила мясника на бойне. Очевидно, она проходилась по обезглавленным и освежеванным тушам крестом. Сначала продольно – от форштевня до кормы прямо по килевой балке (по позвоночнику, стало быть). Осташов представил себе, как туша при такой операции раскрывается на манер раковины мидии и принимает вид бабочки с безмятежно расправленными крыльями. Далее разделочная пила разрезает образовавшиеся половины еще раз пополам, но уже поперек. Куски, таким образом, получаются двух типов: либо предплечье с примыкающими ребрами – штука, отдаленно напоминающая огромный аккордеон без одной клавиатурной боковины, либо бедро с частью таза – этакая бейсбольная бита циклопа.

Затем Владимир отправился на экскурсию к белому вагону. В нем Владимир увидел все те же четвертушки, или лучше бы сказать, четвертуши мяса. Правда, здесь они не висели, как в буром вагоне, а громоздились торосами на полу. Глядя на это мясо, Осташов понял, что имел в виду Паша-маленький, когда говорил о национальных особенностях пришедшей на разгрузку продукции. Французские куски на самом деле сильно отличались от российских. Прежде всего, размерами. Они были просто-таки чудовищными, исполинскими. Осташов, как неоднократно убеждался читатель, никогда не испытывал проблем с фантазией, но даже ему, легкокрыло передвигавшемуся в нереальных мирах, трудно было представить себе, какого роста могли достигать при жизни те заграничные быки или коровы, чьи части сейчас беспорядочно грудились перед ним.

Кроме того, французская говядина отличалась цветом. Точнее, мясо наверняка имело, как положено, здоровый цвет кумача, однако утверждать это с уверенностью было невозможно. Потому что все куски были тщательно запеленаты белой материей. Так, пожалуй, могла бы быть закутана древнеегипетская скотина (многотучная, не преминул бы подчеркнуть Гомер), забитая по случаю кончины фараона и замурованная вместе с его мумией в пирамиде, чтобы правитель, вздумай он закатить банкет в загробном мире, не испытывал недостатка в провизии.

Видимо, рассудил Осташов, французы оборачивают мясо материалом ради лучшей сохранности и чтобы соблюдались санитарные нормы.

– Ну, чего, Володь, увидал, в чем разница? – спросил, подходя, Паша-маленький.

– Да-а, вот это телки у них, – ответил Осташов. – Ну и ноги! Наверно, как у фотомоделей, от ушей растут.

– Ага, от рогов, ха-ха. И глянь – культурно, в чулках, как это тебе?

– Франция есть Франция.

– Ну и что, Володь, какое хочешь мясо таскать, наше маленькое, или французских монстров? – спросил Паша-большой, до этого стоявший рядом в молчании, и обменялся многозначительным взглядом с Пашей-маленьким, и хитро посмотрел на Осташова.

Владимир хотел без заминки ответить, мол, ему все равно, но в следующую секунду решил, что лица двух Павлов приняли лукаво-испытующее выражение неслучайно. Похоже, они считают, что ему, новичку, слабо носить крупногабаритные иностранные куски. Как бы не так!

– Я займусь «Францией», – небрежно сказал он, надевая рабочие перчатки. Да, черт возьми, его можно называть художником, а в последнее время – риелтером, и да, черт возьми, работать грузчиком ему еще не доводилось, но сейчас он всем тут покажет, что не относится к тем офисным хлюпикам, которые ничего тяжелее карандаша поднять не способны. Владимир чувствовал возбуждение, предстояло хорошенько физически потрудиться.

– Молодец, сообразил, где полегче, – сказал Паша-маленький, фыркнул и пошел к бурому вагону, так что Осташову пришлось лишь кинуть ему в спину: «Ничего себе – полегче! Да тут же не говядина, а бронтозятина какая-то!»

– Ладно, поперли, – сказал Паша-большой.

Он взялся за огромное бедро. Владимир вклинился рядом и ухватил такой же кусок. Замороженное до каменного состояния мясо тотчас стало студить руки. Паша-большой стащил свой оковалок с горы и понес, а Осташов задержался – поднять-то «Францию» он поднял, взял наперевес, вытащил из вагона, но вот нести ее оказалось не так-то просто. Тяжеленная мясная балка то клевала вперед, то, когда Владимир перехватывался, заваливалась назад, словом, вела себя, как бревно-качалка на детской площадке.

– Володь, ты, наверно, эквилибрист, – сказал Паша-большой, идя уже за следующим кусищем.

Осташов остановился и посмотрел, куда тот положил первое бедро – оно лежало на могучих напольных весах, что были установлены у стены. Владимир двинулся со своим бременем туда, но сделал лишь пять шагов и уронил ношу на пол. Павел за это время успел уже взять из вагона следующий груз, с которым и приблизился к стоящему в растерянности Осташову. И только сейчас Владимир обратил внимание на то, каким образом бригадир держал мясо. Пашин способ переноски длинномерных тяжестей в корне отличался от стиля, избранного Осташовым. Бывалый грузчик держал окорок, как знамя – вертикально, слегка облокотив о плечо, поддерживая «древко» на полочках ладоней.

«Здоровяк этот Пашка, – подумал, несколько приуныв, Владимир. – У меня кусман даже из-под мышки выскальзывает, а он его столбом несет и хоть бы хны – идет себе, улыбается». Меж тем, Паша-большой освободил одну руку и так, поддерживая бедро снизу лишь правой ладонью, достал из кармана платок, обстоятельно подтер нос и неторопливо убрал платок обратно в карман. Все было проделано, как мог заметить Осташов, явно напоказ – чтобы подразнить новобранца Владимира, глянь, мол, для меня это все равно что легонькая реечка. Ну ни дать ни взять гвардеец, который, как пушинку, держит коровью ногу, то есть нет – конечно, не коровью ногу, а винтовку, да – гвардеец, который держит винтовку «на караул», стоя в парадной шеренге на аэродроме во время торжественной встречи высокого иностранного гостя! «Издевается, – мысленно прокомментировал поведение бригадира Владимир. – Жопа! Еще и культурного из себя строит». Последнее замечание касалось эпизода получасовой давности: Осташов видел, как сморкался Паша-большой, стоя в отдалении, на асфальтовой площадке за рельсами. В тот раз бригадир при опорожнении носа если и рассчитывал на какой-либо резонанс, то, скорее, на воздушный, чем на общественный, и обошелся, как, собственно, и следовало бы ожидать от человека его специальности, без помощи платка. Используя пальцы, Павел от души, чуть ли не ревя авиалайнером, продул свои носовые турбины, после чего с восклицанием «Э-э-эх!» махнул рукой вниз, звучно ударив соплей о лед замерзшей лужи.